Задолбали доброхоты.

Моя работа - весь день пялиться в монитор, иногда разговаривать с людьми. Естественно, есть проблемы со зрением. Раз в день подхожу к окну и делаю гимнастику для глаз, про которую ещё детям в школе рассказывают и которую рекомендует каждый глазной врач. Со стороны это выглядит немного странно: человек стоит 10 минут неподвижно с отсутствующим взглядом и обычно никакой другой активности не проявляет. Ну что поделать - я сосредоточен на упражнениях и мне не до разговоров. Подходит коллега, смотрит на меня почти в упор озабоченным взглядом, будто в душу пытается заглянуть:

Кирилл, с тобой всё в порядке?! У тебя такой отрешённый вид! Не волнуйся, всё у тебя в жизни наладится!

С какой стати у меня вообще что-то должно быть плохо?! Что это за мода делать безосновательные выводы? Коллег у меня много, и каждому надо объяснять, по какой конкретной причине я смотрю в окно десяток минут кряду.

Вышел из общего кабинета, чтобы ответить на звонок и не мешать другим. Сижу в кресле, решаю какие-то рабочие вопросы с соответствующим рабочим выражением лица. Решать надо много, устал, облокотился на колени, очень похоже на знаменитое фото с Киану Ривзом . При этом телефон видно, и меня тоже слышно. Но проходящего мимо коллегу эта ситуация почему-то тоже озадачила:

Кирилл, не грусти!

Ну ё-моё! Ну да, я обычно пляшу, когда обсуждаю сроки поставки. А в этот раз не хочется, взгрустнулось чота.

Четырехчасовой марафон по планированию закупок без перерыва на обед и на покурить. Работа сделана, но рабочий день ещё не закончился. Иду в зону отдыха, разваливаюсь на подоконнике и читаю с телефона анекдоты, иногда позволяю себе слегка взоржать, но большинство анекдотов несмешные, поэтому выражение лица тоже соответствующее. Коллега:

Кирилл, всё нормально? Чего ты тут сидишь один такой грустный? Не грусти!

Да сижу один тут, чтобы меня никто об этом не спрашивал!

И самый финиш: если я, поддавшись порыву вежливости, позволю себе ответить на ваш вопрос: «Да нет, у меня всё замечательно!», да ещё при этом и улыбкой поблагодарить за участие, вы выдаете: «Точно?! По-моему, у тебя что-то стряслось!»

Я понимаю, что моя претензия несущественная, но - твою налево растак и эдак - с чего вы взяли, что если я не отвечаю сиюсекундно на ваш eye contact, то это значит, что у меня что-то стряслось, и я просто боюсь вам об этом рассказать, поэтому нужно самим проявить инициативу? Надо сказать, что такие вот заботливые реплики очень отвлекают от активной задачи.

Поймите, что у человека есть своя приватная зона, в которую вам бы лучше не влезать, ведь человек к вам тоже не пристает с дурацкими предположениями. Да, я могу долго думать, уставившись на цифры в экселе, не отвлекаясь на каждого из вас; могу говорить по телефону, повернувшись к стене, потому что это единственный фон, на котором ничего не мельтешит; могу просто сесть на диван и сидеть там, воткнув в уши наушники, потому что пытаюсь структурировать горы информации, полученной от наших аналитиков, чтобы представить её в понятном виде людям, которые принимают решения. У меня не самая важная должность, но от моей работы зависит, сможет ли компания продержаться на плаву и будут ли у неё деньги на ваши квартальные премии.

В следующий раз, когда я просто перестану на 100% отдаваться процессу и буду работать без напряга, как добрая половина наших сотрудников, и не «нагрущу» вам очередную премию, я вас спрошу, почему вы такие грустные.

В качестве эпиграфа – случай из жизни. Восьмилетняя Варя, дочь моей коллеги – девочка с пытливым умом, очень музыкальная – вернулась из школы потрясенная. Дети на занятиях слушали “Детский альбом” Чайковского и постигали историю создания сборника. Не поужинав, Варя бросилась скачивать все 24 пьесы. Весь вечер их слушала, а потом пришла делиться впечатлениями: “Мама, как ты думаешь, “Болезнь куклы” – это веселая или грустная музыка?” – “Наверное, грустная”. – “Ха! Это ты еще “Похороны куклы” не слышала!”

Ровно восемьдесят лет назад молодой американский композитор Сэмюэл Барбер принялся за написание квартета для струнных. Вторая часть произведения американского композитора Сэмюэля Барбера – квартет для струнных, была признана нашими современниками (аудиторией BBC) “самым печальным произведением классической музыки”. Редакция m24.ru решила создать свой душераздирающий плейлист, от которого захочется свернуться калачиком на кухонном полу и плакать в полотенце. Итак, представьте жизнь в оттенках сепии.

Сэмюэл Барбер: Адажио

Летом 1936 года 26-летний Сэмюэл Барбер, проводя каникулы в Европе, задумал струнный квартет. Molto allegro e appassionato – первая часть, Molto adagio – вторая, Molto allegro – Presto – третья часть. Молодой человек рассчитывал на исполнение в кругу друзей. История распорядилась иначе, и Adagio, оркестрованное композитором и отосланное Артуро Тосканини, принесло своему автору оглушительную славу, правда у признания была и обратная сторона – тяжелейшая депрессия.

Впервые Адажио прозвучало в 1938 году на радио силами Симфонического оркестра NBC под управлением Тосканини. Критика была неоднозначной. “Аутентичная, скучная, серьезная музыка – совершенный анахронизм, вышедший из-под пера человека 28 лет от роду в 1938 году нашей эры!” – цитирует американский журналист Алекс Росс бескомпромиссную Эшли Петтис из Федерального музыкального проекта.

Композитор из крошечного местечка Вест-Честер, штат Пенсильвания, создал икону всеобъемлющей скорби. Оно заняло прочное место в галерее самых значительных ее воплощений. При этом не отрицалось и прагматическое применение барберовского шедевра: он многократно исполнял функцию реквиема – по монаршим особам, политикам, голливудским светилам. В 1945 году, в день смерти 32-го президента США Франклина Рузвельта звучало именно Адажио Барбера.

Не трудно догадаться, что композитор настрого запретил исполнять Адажио на собственных похоронах, желая хотя бы в смерти отбросить довлеющий ком, как ему казалось, необоснованной славы. Один из виднейших американских музыкантов XX века, композитор яркого мелодичного дара под атакой эмоций в 1964 году уничтожил партитуру своей Второй симфонии, посвященной Американской авиации – войскам, в которых он служил во время Второй мировой войны. Произведение было восстановлено по сохранившимся отдельным голосам. Ощущение, что пик композиторской карьеры случился слишком рано, и последующие произведения останутся в тени Адажио, разъедало Барбера.

Новое поколение открыло Адажио в оскароносной киноленте “Взвод” Оливера Стоуна, где свою первую серьезную роль сыграл Чарли Шин. Киноиндустрия поспособствовала тому, что в один прекрасный момент Адажио, точнее его замиксованная ди-джеями версия, зазвучала в ночных клубах. Пионеры клубной музыки сочли гипнотические гармонии Барбера привлекательными.

Несколько лет назад американский журналист Томас Ларсон посвятил Адажио целую книгу – “Самая грустная в мире музыка”. Автор говорит о ней как об “интимной истории одного музыкального произведения”.

Томазо Альбинони: Адажио соль-минор для струнных, органа и скрипки соло

Мастер эпохи барокко, создатель десятков опер (большая часть утеряна во время бомбардировки государственной библиотеки в Дрездене), венецианский специалист в области инструментальной музыки не имеет отношения к Адажио. В биографии Альбинони множество лакун. Однако известно, что одной из самых удачных мистификаций в музыкальной культуре XX века мир обязан Ремо Джадзотто, автору ряда композиторских биографий и книг по истории музыки. По одной из версий, у него в руках оказались крошечные фрагменты рукописи из второй, медленной части неизвестной сонаты, принадлежащей Альбинони. По басовому голосу и нескольким фрагментам мелодии итальянец восстановил всю середину произведения и опубликовал нотный материал в 1958 году, приписывая авторство своему знаменитому соотечественнику. Однако в 1965 году Джадзотто объявил, что Адажио написал он сам.

Во всей этой эпопее слишком много неизвестных. Джадзотто никогда не предъявлял общественности свою находку. Записи о его контактах с Дрезденской библиотекой отсутствуют – утверждают одни. Критик не мог не работать систематически с саксонскими каталогами в Дрездене, так как занимался написанием монографии, посвященной Альбинони – возражают другие. Так или иначе Адажио получило широчайшую популярность. Итальянский дирижер Ино Савини (1904-1995) оркестровал Адажио и сам впервые исполнил его в чешском городе Острава в 1967 году с Филармоническим оркестром Яначека. Аккордовое шествие, поддерживаемое органом, скорбные струнные, безысходная тема у сольной скрипки, трагическая нота произведения с идеей прощания, моментом необратимости – все это оценили по достоинству рокеры, поп-звезды разной величины. Тонны ремиксов штурмом брали вершины всевозможных хит-парадов. При этом Адажио Альбинони на тех же основаниях, что и Адажио Барбера, прочно обосновалось в плейлисте траурных церемоний.

Lacrimosa из Реквиема

На этот раз мы имеем дело непосредственно с ритуальной музыкой – заупокойной мессой на канонический текст. “Плачевен тот день, когда восстанет из праха для суда грешный человек. Так пощади его, Боже, милосердный Господи Иисусе! Даруй ему покой. Аминь,” – поется в части Lacrimosa. Как и в случае с Адажио Альбинони-Джадзотто, здесь встает вопрос авторства. Как известно, венценосный Моцарт не успел дописать реквием. По мистическому совпадению, это оказалось его последнее творение. Вольфганг Амадей скоропостижно скончался и был похоронен на кладбище Святого Марка в Вене в общей могиле вместе с бродягами и нищими. В Lacrimosa Моцарту принадлежат только восемь тактов, и никаких сенсаций в этом факте нет. Даже учащийся музыкальной школы в подробностях может рассказать об ученике австрийского гения – Франце Зюсмайере, благодаря таланту которого одно из самых часто исполняемых произведений Моцарта получило свое завершение.

Тема соавторства очень щекотлива для сферы классической музыки в целом. Существует множество примеров неоконченных сочинений, к которым подступались как современники композиторов, их ближайшие единомышленники, так и исследователи из других эпох – фрагменты партитур попадали к ним в руки столетия спустя. Каждый подобный опыт рассматривается сугубо индивидуально. Реквием, дописанный Зюсмайером, не мог не избежать полемики. Краеугольный камень в таких дискуссиях неизменен: обсуждается в первую очередь соотношение масштабов дарования автора и личности, предлагающей свою законченную версию изначального замысла. Условно их можно разделить на две группы антагонистов. Первые воспринимали Зюсмайера как музыканта, который если и не поднялся на одну ступень со своим великим учителем, то остановился в двух шагах. Другие, напротив, критиковали Зюсмайера за легковесность и эпигонство.

При этом как в случае с реквиемом, так и с другими неоконченными произведениями, не исключено появление и других редакций и в наше время. Например, для одного из фестивалей современного искусства “Территория” деятельный Теодор Курентзис поручил ныне живущим композиторам написать свою, авторскую версию финала Реквиема Моцарта.

: “Дидона и Эней”, финал

Опера английского композитора Генри Перселла занимает одну из первых строчек в категории самых популярных барочных опер. В основе либретто – пьеса “Брут из Альбы, или Очарованные любовники” поэта Наума Тейта и эпическая поэма Вергилия “Энеида” (цитата “Бойся данайцев, дары приносящих” как раз оттуда). Главный герой – странствующий троянец Эней, потомок царей, любимец богов – Афродиты и Аполлона. Отважного воина, потерпевшего у берегов Карфагена кораблекрушение, радушно встречает царица Дидона. Перселл лишает свою героиню переживаний счастливой любви, оставляя ей только мрачные минорные арии: в первой тревожной Ah Belinda I am Pressed with Torment – предощущение неминуемой беды, скорого фатального свершения. Функции рока берут на себя ведьмы, разрушающие кажущееся благополучие влюбленных. Подосланный дух в облике Меркурия заверяет Энея в необходимости продолжить путь в Италию. Повинуясь, герой велит своей команде собираться в дорогу и покидает Дидону. Гордая царица решает покончить с собой.

Dido’s Lament (When I am Laid in Earth) или “Плач Дидоны” – трагическая кульминация оперы. Дидона прощается с жизнью. “Лебединую песнь” интерпретируют очень по-разному. К примеру, чернокожая дива Джесси Норман в партии Дидоны – глыба, настоящая амазонка, способная сокрушить любые враждебные силы, будь то сам дьявол во плоти. Ее образ царицы Карфагена создан в сумрачных тонах, в нем ощущается связь с потусторонним миром. Трудно поверить, что обладающая такой мощью духа женщина может проявить слабость.

: симфония №10

Шел 1910 год. Неизлечимо больной, предчувовавший близость своего ухода, Густав Малер работал над Десятой симфонией. В ней – прощание с жизнью. Смерть дышала ему в затылок. 11 мая 1911 года Малера не стало. 22 мая его похоронили на кладбище под Веной – в местечке Гринцинг.

Общественность узнала о существовании рукописи Десятой симфонии много лет спустя после кончины ее автора. Малер представлял себе пятичастную структуру с говорящим названием Purgatorio (“Чистилище”) в середине. Однако в достаточной степени проработано только Adagio, открывающее симфонию. Дирижер Леонард Бернстайн, с которого в XX веке началась эпоха Ренессанса для музыки Малера, придерживался мнения, что невозможно принять любую из созданных позднее реконструкций Десятой (а такие попытки предпринимались). Многие современные музыканты разделяют эту точку зрения, при этом подчеркивая, что Adagio свидетельствует о новом для композитора творческом этапе, о новых стилистических решениях.

Грусть- тоска моя, незримая печаль…
Унеси все беды и сомненья вдаль…
Раствори их в тишине ночной-
Дай душе разбитой обрести покой…

В океан ромашковых полей,
Я вольюсь слезой любви своей…
Расскажу я ветру о себе-
И о Нём, кто греет душу мне…

О любви, такой нежданной и земной…
О любви, дарованной судьбой.
Где не стать мне верною женой,
А, остаться лишь, несбывшейся мечтой

Я иду с непокрытой головой,
Снег ласкает опаленные виски,
Этот день для меня и не со мной,
В седину заздравный хмель, да желчь тоски.
Я ищу не распахнутую дверь,
Где даст волюшку отчаянная боль
Разговору о метелице-судьбе,
Пересудам о достойном и дурном.
Та любовь, за которую не смог,
Та любовь, о которой не рискнул,
Где теплом обожжет крыло сам бог,
Я ищу, как открытую стезю.
Я иду, загребая белый хруст,
Снег вбивается в виски саранчой,
На глаза мышьяк вина в степную грусть...

Грусть-тоска запеленала,
Заслезила все глаза.
Застудила, забелила
Облаками небеса.
Всех за двери проводила,
Серым сделала рассвет
И в полях у разнотравья
Отобрала зелень-цвет.
Обескрылила просторы,
Обессолила моря.
Возвела кругом заборы,
Да с решётками дома.
Обезволив, засыпила
И забрала в те края,
Где уже не будет лета –
Только с осенью, зима.
Чёрно-белые пейзажи,
Монотонный перезвон,
Тот, что ночью навевает
Мне один и тот же сон.
Без надежд на то, что кто-то
Остановит...

И все же, что такое грусть?
Боль, одиночество, печаль иль разочарование,
А может все наоборот и это просто чуда ожидание?
Она приходит как то вдруг негаданно- нежданно,
Тихонько двери отворит и поглядит печально.
Приносит грусть с собой покой и умиротворение.
Становится вдруг так легко, и больше нет тревог, сомнений.
Грусть помогает посмотреть на мир вокруг меня,
На пенье птиц, восход, закат, журчание ручья.
Я слышу в этой тишине то, как поет душа
Под звуки флейты, что в руках у моего...

Что ж ты птицею-подранком,
Кричишь душенька во мне.
Колешь болью спозаранку,
В предрассветном, сладком сне?!

Что ж ты ритмами печали,
Замедляешь жизни ход.
И в ней грусти дни настали,
А на сердце боль живёт.

Что ж тебе всё не по вкусу,
Даже сладкое горчит.
А что раньше было плюсом,
Отчего-то тебя злит.

И тревога с раздражением,
Подвывая грусти в лад,
Завладели настроением,
Затуманив ясный взгляд.

Хватит сердце есть мне поедом,
Грусть-тоска, печаль-хандра.
Не морозь мне...

Гляжу я с грустью несказанной русской
И слышу с неизбывною тоской,
Как бойко что-то говорит нам Глускер
И как вещают Познер и Швыдкой!

Я только грустно головой качаю
И Глускеру я говорю «адью!».
На этом я свой стих кончаю.
А то ещё пришьют статью!